К 155-летию упокоения святителя Игнатия (Брянчанинова)
В 28 километрах к югу от Вологды есть небольшое село Покровское, рядом с которым расположилась усадьба Брянчаниновых. Если вы приедете туда, то навстречу вам выйдет одетая по моде XIX века Анна, больше похожая не на экскурсовода, а на хозяйку усадьбы, которая встретит вас как желанных гостей, неторопливо и с удовольствием проведет по комнатам старинного, недавно отреставрированного дома и тенистым аллеям парка.
Вы услышите о старинном роде Брянчаниновых, что славен своими предками, верой и правдой служившими Отечеству. Родословие свое они ведут от Михаила Бренка – того, кто поменялся доспехами с князем Дмитрием Донским, желая уберечь его гибели, и пал вместе с другими воинами на Куликовом поле. Участвовали Брянчаниновы и в ополчении в Смутное время, и в изгнании поляков из России, за что получили в качестве награды село Покровское. В начале XIX века хозяин имения Александр Семенович Брянчанинов пригласил местного архитектора и отстроил прекрасный дом, возвел церковь Покрова Богородицы, разбил сад с аллеями во французском стиле, в котором есть и уголки «неухоженного» английского парка.
5 (12) февраля 1807 года в Покровском родился старший из четверых сыновей Брянчаниновых – Димитрий, прославленный как святитель Игнатий. И хотя сердце юноши с детства лежало к монашеской жизни, но признаться в этом своему отцу он не посмел. «Дворянин – тот, кто служит», — говаривал Петр I, и все мужчины рода Брянчаниновых служили: кто на военной, кто на гражданской стезе. Своих сыновей Александр Семенович отдал учиться в Главное инженерное училище в Санкт-Петербурге, что находилось тогда в Михайловском замке. Пятнадцатилетний Дмитрий, благодаря своим прекрасным способностям и усидчивости, сдал экзамены сразу во второй класс.
О том, как жили и учились будущие военные инженеры, среди которых был и Дмитрий Брянчанинов, описал в повести «Инженеры-бессребреники» Николай Лесков. «В тридцатых годах истекающего столетия в петербургском инженерном училище между воспитанниками обнаруживалось очень оригинальное и благородное направление, которое можно назвать стремлением к безукоризненной честности и даже к святости. Из молодых людей, подчинившихся названному направлению, особенно ревностно ему послужили трое: Брянчанинов, Чихачев и Николай Фермор… Дмитрий Александрович Брянчанинов в указанном направлении был первым заводчиком: он был главою кружка любителей и почитателей «святости и чести»…Набожность и благочестие были, кажется, врожденною чертою Брянчанинова».
Дмитрий обратил на себя внимание императора Николая I, тогда еще великого князя. Николай Павлович выбрал его в качестве своего пансионера, и с тех пор интересовался его успехами в учении. Однако монаршее расположение не изменило характера юноши, даже наоборот – заставило его быть более внимательным к себе. «– Самое главное в нашем положении теперь то, – внушал он Чихачеву, – чтобы сберечь себя от гордости. Я не знаю, как мне быть благодарным за незаслуженную милость великого князя, но постоянно думаю о том, чтобы сохранить то, что всего дороже. Надо следить за собою, чтобы не начинать превозноситься. Прошу тебя: будь мне друг – наблюдай за мною и предостерегай, чтобы я не мог утрачивать чистоту моей души». Лесков тонко пометил главную черту характера Брянчанина- заботу о сохранении душевной чистоты.
Аристократическое происхождение и родственные связи Димитрия позволяли ему бывать в самых известных домах Петербурга, посещать светские салоны и литературные вечера. Он увлекался декламацией, с увлечением читал Пушкина, Батюшкова, Гнедича, Крылова, был знаком с ними лично. Под их влиянием он начал писать, и со временем его несомненное литературное дарование проявилось во всей полноте. В одном из писем он признавался, что красоту и чистоту русского языка черпает из сочинений Пушкина.
Уже в те годы все большее его внимание стали привлекать книги по философии, истории Церкви, богословию. Его часто видели в Александро – Невской лавре беседующим с отцом Леонидом, будущим старцем Львом Оптинским.
Училище он окончил блестяще. И хотя ему прочили военную карьеру, в 1827 году он неожиданно вышел в отставку и спустя четыре года принял постриг с именем Игнатий в Дионисьевом монастыре на реке Глушице в Вологодской губернии.Сыновья дворян в те времена редко уходили в монастырь, особенно в молодые годы. Сословная принадлежность Игнатия, знакомство с самим императором, да еще и военное образование, — все эти обстоятельства на первых порах отнюдь не располагали к нему ни братию монастырей, ни начальство. Несколько раз новоначальный монах переходил из одного монастыря в другой, пока, наконец, сам император не принял участие в его судьбе: 27-летний Игнатий был возведен в звание архимандрита и по решению Синода назначен настоятелем Троице-Сергиевой пустыни недалеко от Петербурга.
К тому времени, как он принял монастырь на берегу Финского залива, обитель находилась в изрядном запустении: храм и келии обветшали, немногочисленная братия не отличалась строгостью жизни, царило нестроение. Так что мест для приложения усилий молодому настоятелю хватало с избытком. Особое внимание он сразу стал уделять богослужению, затем его трудами был создан прекрасный братский хор, для которого написал несколько произведений Михаил Глинка. Ветхие здания отстраивались и перестраивались, и за годы настоятельства Игнатия монастырь стало не узнать.
Оставалось у него время и для писательства, и для переписки с друзьями. Одним из его адресатов был Карл Брюллов. Удивительно, но именно в письме к художнику, человеку светскому, Игнатий откровенно говорит о своих религиозных взглядах. «В моем земном странничестве и одиночестве нашел я пристань верную – истинное Богопознание. Не живые человеки были моими наставниками, — признается он, — ими были почившие телом, живые духом святые Отцы. В их писаниях нашел я Евангелие, осуществленное исполнением; они удовлетворили душу мою. Оставил я мир, не как односторонний искатель уединения или чего другого, но как любитель высшей науки; и эта наука доставила мне все: спокойствие, хладность ко всем земным пустякам, утешение в скорбях, силу в борьбе с собою, – доставила друзей, доставила счастие на земле, какого почти не встречал. Вы знаете, как я живу в монастыре! Не как начальник, а как глава семейства. – Несколько лет, как расстроилось мое здоровье. По месяцам, по полугодам не выхожу из комнаты; но религия вместе с этим обратилась для меня в поэзию и держит в непрерывном чудном вдохновении, в беседе с видимым и невидимым мирами, в несказанном наслаждении. Скуки не знаю; время сократилось, понеслось с чрезвычайною быстротою, – как бы слилось с вечностью; вечность как бы уже наступила. Тех, которых угнетает скорбь, пригоняет к моей пристани, приглашаю войти в мою пристань, в пристань Божественных помышлений и чувствований. Они входят, отдыхают, начинают вкушать спокойствие, утешение и делаются моими друзьями. Вашей душе надо войти в эту пристань!».
В 1843 году он пишет удивительное по красоте духовное произведение «Сад во время зимы». «…В тихую погоду, в солнечные ясные дни, выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом все – тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну… Если б можно было найти человека, который бы не знал превращений, производимых переменами времен года; если б привести этого странника в сад, величественно покоящийся во время зимы сном смертным, показать ему обнаженные древа, и поведать о той роскоши, в которую они облекутся весною: то он вместо ответа, посмотрел бы на вас, и улыбнулся – такою несбыточною баснею показались бы ему слова ваши! Так и воскресение мертвых кажется невероятным для мудрецов, блуждающих во мраке земной мудрости, непознавших, что Бог всемогущ, что многообразная премудрость Его может быть созерцаема, но не постигаема умом созданий. Богу все возможно: чудес нет для Него. Слабо помышление человека: чего мы не привыкли видеть, то представляется нам делом несбыточным, чудом невероятным. Дела Божии, на которые постоянно и уже равнодушно смотрим, – дела дивные, чудеса великие, непостижимые.
И ежегодно повторяет природа пред глазами всего человечества учение о воскресении мертвых, живописуя его преобразовательным, таинственным действием!»Глубокая, но просто выраженная мысль«Сада во время зимы» напоминает проповедь, и в то же время перед нами литературное произведение – тонкое, окрашенное в светлые лирические тона стихотворение в прозе.
Из своей монастырской кельи Игнатий внимательно следил за событиями Восточной войны, читал репортажи в газетах и журналах, переписывался с Н. Н. Муравьевым, Главнокомандующим и Наместником на Кавказе.Архимандрит не считал свой пристальный интерес к военным делам не подобающим монаху, он рассуждал так: «всякому православному христианину свойственно желать всевозможных благ: во-первых, православному Отечеству, во-вторых — единоплеменным и всем православным народам, наконец, всему человечеству». В письмах Муравьеву он давал ему духовные советы, наставлял, напоминал о Библейских событиях и героях русской истории. «Развивайте в русских воинах живущую в них мысль, что они, принося жизнь свою в жертву Отечеству, приносят ее в жертву Богу и сопричисляются к святому сонму мучеников Христовых. Гораздо вернее идти на штыки с молитвою, нежели с песнею: песнь приносит самозабвение и прилична Римлянину; а молитва доставляет воодушевление и прилична благочестивому Христианину», — писал он Муравьеву. – «Христианская вера порождает героев, сказал герой Суворов – и постоянных героев, а не минутных. Российская история представляет единственный пример Христианского мученичества: многие Русские – не только воины, но и архиереи, и бояре, и князья – приняли добровольно насильственную смерть для сохранения верности Царю: потому что у Русского по свойству восточного Православного исповедания, мысль о верности Богу и Царю соединена воедино. Русский Царь может сказать о себе то, что сказал о себе Святый Царь Израильский Пророк Давид: «Бог… покаряяй людимояпод мя» (Пс.17:48)».
Самое пристальное внимание святитель Игнатий обращал на военные действия в Балтийском и Черном морях.«Из нашего монастыря в ясную погоду был очень хорошо виден английский флот, особливо та часть его, которая стояла на северном фарватере, — писал архимандрит Игнатий. — Наши паровые канонерские лодки отлично хороши, не нравятся очень англичанам, а нам напоминают рождение флота русского при Петре I-м и обещают возрождение его в наше время…»Британский флот под командованием адмирала Чарлза Непира вошел в Балтийское море 14 апреля 1854 года. Адмиралтейство поторапливало командующего начать боевые действия рядом с Петербургом, и чтобы укрепить дух своих моряков, английскую эскадру в 17 вымпелов провожала в поход сама королева Виктория. В те дни она родила сына, но, по мнению близких, больше интересовалась войной, чем ребенком: «…я жалею о том, что не родилась мужчиной и не могу лично принять участие в этой войне», — признавалась Виктория. Желая проводить эскадру, она даже проснулась на рассвете и назвала начало похода «прекрасным и волнующим зрелищем». Однако ни приказы адмиралтейства, ни присутствие самой королевы не заставили Непира начать действовать немедленно. В своих реляциях он каждый день ссылался на то, что финский залив медленно очищается ото льда, но в действительности адмиралу мешал действовать не лед, а здравый смысл — путь к Петербургу лежал мимо Свеаборга и Кронштадта, которые при ближайшем рассмотрении оказались не такими «игрушечными», какими виделись из Лондона. Без потерь пройти мимо них было нельзя. «После бесплодного и долгого стояния неприятельских флотов перед Кронштадтом, эти флоты удалились; теперь они обстреливают Свеаборг, — писал Игнатий. — … по всему видно, что война продлится!». Предсказание Игнатия оказалось верным.
Когда эскадра Черноморского флота под командованием адмирала Нахимова в ноябре 1853 года одержала блестящую победу над турецким флотом под Синопом, Игнатий написал Нахимову, хотя и не был знаком с ним лично.«Милостивый государь Павел Степанович! Подвиг Ваш, которым Вы и сподвижники ваши с высоким самоотвержением подвизаетесь за Россию, обратил к Вам сердца русских. Взоры всех устремлены на Вас, все исполнены надежды, что сама судьба избрала Вас для совершения дел, великих для отечества, спасительных для православного востока. Не сочтите странным, что пишет Вам русский, не имеющий чести лично [быть] знакомым с вами. Примите дружелюбно мои строки, примите присланную при них на благословение Вам от обители Преподобного Сергия икону Святителя Митрофана Воронежского, новоявленного чудотворца. Пред этой иконой братство здешней обители отслужило молебен угоднику Божию и с нею присылает Вам свои усердные молитвы о том, чтобы Святитель Митрофан содействовал Вам к поруганию врагов»
Вот на какую высоту Брянчанинов поднял синопскую победу — он ее видел победой над тяжким игом, под которым «стонет православие Цареграда, порабощенного последователями Магомета». Для православных спор о святых местах вовсе не был пустой формальностью и не сводился, как иногда пытаются изобразить, к разногласиям по поводу того, у кого должны были храниться ключи от храма Гроба Господня, и кто имел право чинить на нем крышу. Нет, вопрос стоял так: либо за православным населением Османской империи сохраняется право на покровительство и помощь со стороны единоверной России, либо они лишаются этой возможности и навсегда остаются «райя» — скотом, как именовали христиан в Турции. И святитель напомнил об этом.
Анализируя события на театрах военных действий, святитель Игнатий видел не одну их внешнюю сторону, ему открывалась их подоплека, глубинная суть происходящего: «Настоящая война имеет особенный характер: в течение ее постепенно открываются взору народов и правительств тайны, которых в начале войны они никак не могли проникнуть. К счастию – откровение этих тайн совершается к пользе дорогого отечества нашего и ко вреду наших врагов. Последнее требование союзников, чтоб им были предоставлены замки, охраняющие Босфор и Дарданеллы, обнаружило пред изумленной Европой замыслы Англо-Французов, замыслы овладения Турцией и всем востоком. Уже и прежде изумилась Европа, увидев бесцеремонное обращение правительств Английского и Французского с малосильными державами, и варварское обращение их воинов с жителями занятых ими городов».
Во время Восточной войны войска под командованием Муравьева осаждали турецкую крепость Карс, гарнизоном которой командовали англичане. Муравьев планировал заблокировать крепость, чтобы избежать штурма и потерь, и предложил туркам капитуляцию. На его предложение последовал отказ. И Муравьев стал ждать.
Однако падение Севастополя заставило командование изменить планы. Семнадцатого сентября состоялся первый штурм крепости, который оказался неуспешным. Святитель Игнатий ободрял, утешал и поддерживал Муравьева в письмах. «Вам не будет противно, что инок в тишине своей кельи думает о Вас в то время, как Вы на ратном поле должны решать самые сложные военные задачи, приготовленные усовершенствованным военным искусством и утонченно-хитрою политикою новейшего времени. По крайней мере, когда смотришь, обратившись лицом к западу, видишь это. Живем в эпоху матерьяльного прогресса, и многие прежние аксиомы, даже в военном искусстве, должны получить или чистую отставку, или значительное изменение».
Но никакое изменение тактики и стратегии не меняет главного в правилах войны, считал святитель Игнатий, и напоминал Муравьеву библейскую историю о первой неудачной попытке взятия крепости Раввах. «Укрепи брань твою на град, и раскопай и» (2Цар. 11:25)» — напоминает он совет царя Давида своему полководцу.
Шестого ноября крепость Карс была, наконец, взята, и святитель с восторгом поздравил Муравьева: «Долговременная, единообразная, скучная для любителей новостей ежечасных блокада Карса увенчалась результатом, пред которым мал результат блестящего похода в этом краю, предшествовавшего Вашему. Союзники не могут поправить своей потери… Поздравляю, поздравляю Вас!»
Двадцать четыре года провел архимандрит Игнатий в Троице-Сергеевой пустыни. В 1857 году он был хиротонисанво епископа Кавказского и Черноморского. На Кавказе он осветил целебные источники Кисловодска, озеро Провал в Пятигорске, благословил поместить на его берегу чудотворную икону Богородицы «Всех Скорбящих Радость».
В 1861 году после болезнион ушел на покой в Николо-Бабаевский монастырь. Все эти годы святитель Игнатий не забывал и своего родного угла – наезжал в Покровское, где его принимали уже не как Димитрия, а в соответствии с его духовным саном. В один из своих приездов, в мае 1844 года, он посетил родовое кладбище. «После многих лет отсутствия посетил я то живописное село, в котором я родился. Давно-давно принадлежит оно нашей фамилии. Там – величественное кладбище, осеняемое вековыми древами… Ветер ходил по вершинам дерев; шумели их листья; шум этот сливался с голосами поющих священнослужителей. Услышал я имена почивших – живых для моего сердца. Перечислялись имена: моей матери, братьев и сестер, моих дедов и прадедов отшедших. Какое уединение на кладбище! Какая чудная, священная тишина! Сколько воспоминаний! Какая странная, многолетняя жизнь! Я внимал вдохновенным, божественным песнопениям панихиды. Сперва объяло меня одно чувство печали; потом оно начало облегчаться постепенно. К окончанию панихиды тихое утешение заменило собою глубокую печаль: церковные молитвы растворили живое воспоминание о умерших духовным услаждением. Они возвещали воскресение, ожидающее умерших! они возвещали жизнь их, привлекали к этой жизни блаженство…Земля, земля! сменяются на поверхности твоей поколения человеческие, как на деревьях листья. Мило зеленеют, утешительно, невинно шумят эти листочки, приводимые в движение тихим дыханием весеннего ветра. Придет на них осень: они пожелтеют, спадут с дерев на могилы, истлеют на них. При наступлении весны другие листочки будут красоваться на ветвях, и также – только в течение краткой чреды своей, также увянут, исчезнут. Что наша жизнь? Почти то же, что жизнь листка на древе!»
В 1867 году епископ Игнатий отошел ко Господу. В 1988 году он был канонизирован Поместным Собором Русской Православной Церкви. Его святые мощи покоятся в Свято-Введенском Толгском монастыре Ярославской епархии.
В Покровском имении ничего не сохранилось от семьи Брянчаниновых, кроме фотографий, которые привезла из Австралии потомок рода Татьяна Ватсон. По этим фотографиям и воссоздавали музейные работники интерьер дома в мельчайших деталях. Наверное, потому и возникает здесь стойкое ощущение незримого присутствия хозяев усадьбы – как будто они только что вышли в другую гостиную или ушли гулять по аллеям парка, к кладбищу с его вековыми деревьями, хранящими память об этом замечательном роде.
(Опубликовано: журнал «К единству!». № 4. 2022)
